В то далёкое лето. Повести, рассказы - Левон Восканович Адян

— Рузан?.. — бабушка Ануш некоторое время молча смотрит на меня, потом говорит: — После твоего письма бедняжка столько плакала… Несколько дней почти ничего не ела, без конца плакала. Да… очень обиделась… Зачем ты ее так обидел, не понимаю… Э-э-э, не каждый человек может иметь такое доброе сердце, как у нее… Ну, словом… Какое-то время оставалась в таком состоянии, а потом говорит: — Бабушка, после всего этого я здесь не останусь. — Уехала к матери, оставив меня среди четырех стен.

— После какого письма? — спрашиваю я. — Я писем ей много написал…

— Не знаю, сынок, она мне показала только одно письмо, других писем не было.

Бабушка Ануш дрожащими шагами подходит к железному сундуку, оставшемуся со времен Николая, и достает оттуда какой-то сверток. Я слежу за ней уже не с волнением, а с ужасом, предчувствуя нечто плохое. Сухими пальцами старуха раскрывает сверток и, доставая одно письмо, протягивает его мне. Да, это действительно, письмо, мною написанное. То самое письмо…

— От тебя писем не получала. Бегала туда-сюда. как курица, потерявшая яйцо… И продолжала ждать… как ждала, бедная моя девочка… Целыми днями из дома не выходила, боясь, что придет почтальон Шахназар, спросит ее, а ее дома не будет… Как она плакала, как мучилась…

В свертке было всего одно письмо и шелковый красный платок, который я купил Рузан в день рождения. А где другие письма?.. Неужели она не получила мои письма? А почему последнее письмо получила? Выходит, кто-то прятал мои письма. А кто может это сделать? И внезапно во мне мелькает мысль: «Марат сделал…»

Потрясенный, я выхожу на улицу и бегу к дому Марата. Отец Марата, дядя Шахназар, седлает во дворе коня.

— Здравствуйте, — сухо говорю я. — У меня к Вам дело.

Дядя Шахназар притворяется, будто только меня заметил.

— Ой, кого я вижу! Здравствуй, здравствуй, — но я ясно вижу, отводит глаза в сторону. — Слышал, что ты вернулся.

Не отвечаю. Много есть такого, чего нужно сказать, но я молчу, чувство оцепенения не дает говорить, дышать.

— Пойдем. в дом, — неожиданно произносит дядя Шахназар хриплым голосом, — дома никого нет, там поговорим.

Входим в дом.

— Почему Вы спрятали мои письма? — спрашиваю я тихим голосом, едва сдерживая бешенство. — Что я Вам сделал плохого?

— Я знал, сынок, знал, что рано или поздно, наступит этот день, — говорит старик, вертя головой. — Если б только я мог вовремя узнать… Откуда я знал, что наш сын каждый раз, когда получал почту в Кичане и привозил домой для раздачи утром, тайком из сумки доставал письма… А когда узнал, было уже поздно… Я не знал, сынок, виноват перед тобой…

Невольно сажусь на попавшийся стул. Дядя Шахназар садится напртив, положив усталые руки на колени. Он не смотрит в мою сторону. Молча смотрит в пол. А потом тихим, еле слышным голосом, рассказывает, что после отъезда Рузан в город, Марат тоже уезжает, вроде сдавать вступительные экзамены. Однако, проваливает экзамены, но в деревню не возвращается, обращается в республиканский военкомат с просьбой принять его в военное училище. И через некоторое время женится на Рузан…

Ничего нет вечного… А, может, так лучше. Может, от этого и кажется жизнь сладкой и красивой. Давно прошедшие те дни я сейчас вспоминаю, как грустный и красивый сон. И дни те остались так далеко.

Где теперь Рузан, и счастлива ли она с Маратом… я не знаю. Интересно, помнит ли она меня? Наверное, иногда, вспоминает. Так же, как я ее вспоминаю… Ведь с тех времен прошло много лет. И я, время от времени, вижу один и тот же сон: белокурая и красивая Афродита тянется ко мне, хочет меня обнять, а рук у нее нет… Я чувствую от этого и боль, и тоску, сердце млеет от жалости, то ли к ней, то ли к себе…

Просыпаясь от трепетного волнения, мне почему-то кажется, что я на мгновение вернулся в свое прошлое. В эти мнуты мне так хочется находиться где-нибудь далеко-далеко… в далеком густом, безмолвном лесу в полном одиночестве…

==================

ВЕЧЕРНИЕ СУМЕРКИ

…Потом, стала таять, холодеть теплая ночь, над садом прошла утренняя прохлада, деревья заметно зашумели. Потом, отрывисто закричал первый петух, ему, одновременно, стали откликаться то тут, то там, на другом конце села. Потом, долго, очень долго стояла тишина.

Небо над горами постепенно прояснялось, потом, где-то, за окном, перебивая друг друга, защебетали скворцы — чынк-чынк, чынк-чынк, чынк-чынк, потом — фьют, фьют, фьют…

Там, в индийском городе Сурат, далеко, за тысячи километров отсюда, несмотря на конец декабря, также, как поздней весной у нас, в одетом в зелень сквере, пели птицы: чинк-чинк, чинк-чинк, чинк-чинк, как теперь здесь, та же сладостная трель — фьют-фьют-фьют…

Осторожно, чтобы не разбудить Лусине, выхожу во двор. Там, вдали, за туманными ущельями и высоченными горами, в небесной синеве, над седоватым Качагакабердом, обнаженным, как Ангелочек, с улыбающимся ликом, вставало солнце, и от его вида сверкало, сияло небо.

Воздух разреженный и холодный, как иней. Но я не чувствую холода. Никогда и нигде человек, наверное, не может чувствовать себя так хорошо, как на пороге своего маленького, родного дома. Потому, что там прошли твои чудесные годы детства и юности, эти дни навечно неразлучны с тобой, от восхода твоей быстротечной жизни до заката.

Мой взляд, невольно, попадает на застекленную длинную веранду, где в неизменной своей позе сидит, словно отключенная от мира сего, моя бабушка. В той позе, в которой мы ее оставили вечером. Я медленно поднимаюсь на веранду и, подходя к ней, сажусь на край тахты.

— Доброе утро, бабушка Шаум, как ты?

Сама себе что-то неслышно бормочет. Руку кладу на ее сухощавую, жилистую руку, она быстро берет ее в свои теплые ладони и, словно, в ответ на мой вопрос, хотя я знаю, что не слышала меня, говорит:

— В голове у меня шумит, гремит… свадьба, что ли, не понимаю… — и продолжает, мотая головой, вроде, как напевая: — человеческая жизнь в этом мире очень коротка, айан матаг[3]. Все течет и жизнь тоже течет, как вода, но моя вода уже перекрыта сверху, у истока, осталась какая-то струйка, и та уже скоро иссякнет…

Отрешенная от мира, безучастная к привычным звукам, доносяющимся снаружи, к трелям птиц, непорочному утреннему свету, мелодичному шелесту листьев, она, преданная далеким мыслям, воспоминаниям, качает головой. Иногда, дремлет, опустив голову на грудь, но только на пол секунды, потом снова открывает глаза и смотрит на